Павел Настин

МАЛЕНЬКИЙ ИСТИНА И МАЛЕНЬКАЯ ЛЮБОВЬ

Бездна одиночества одна И один идешь к ней издалека
Одиноко, как одна волна
В одиноком море одинока
Х.Р. Хименес

I

Маленький Истина и маленькая Любовь сидят в кухне. В бедной квартире без телефона на улице для прислуги зимним вечером в городе в окружении жадных болтливых человеческих глаз тех, что верят в бессловестность зверей и растений.
Они пьют чай. Их разделяет угол кухонного стола, они зажгли свечу и газ, выключили электричество, чтобы паузы в молчании заполнить мгновенно-долгим любованием прелестным желтым и голубым трепетом цветов пламени. Истина взглянул в глаза девочки Любви. Она молчит. Он молчит. Только одинокая вечерняя звезда тихо напевает в абсолютной пустоте тишины их разговора. Что им еще нужно, кроме тишины, в которой нет никого, и некому служить, некем, некуда? На короткое время. От чашек поднимаются тонкие струйки пара.

- Как холодно здесь, от окна дует.
- Как тепло с тобой, любимая Любовь.
- Слепые просят хлеба, я слышала, на каждой улице, на каждом углу.
- Им не помочь, как и нам, знаешь, время слишком торопится. Куда оно так спешит? Я слишком часто стал опаздывать.
- Здесь тихо, так тихо, что я слышу, как кричит в комнате одинокая старуха, она кричит стенам.
- Я слышал ее сегодня днем, - бедный человек. Прохожие думали: как мне к этому относиться? Жалеть, или презрительно не заметить будет вернее, или не думать об этом, или, или? Я опоздал к ней, я был слишком мал, чтобы помочь ей тогда, ты помнишь? Я виноват, но ей от этого не легче.
- Нас никто не видит сквозь стены, никто не помешает нам быть здесь вместе, хоть до Утра. Забудь их хоть на вечер.
- Может быть, мы сможем договориться со временем? Пусть подождет.
- Ответ известен заранее: "Мне некогда".
- Вечно некогда ему.
- Вредное.

Пока остывал чай, пока время текло сквозь свет их взглядов, пока происходило все, о чем я не смогу вам рассказать, из низкого североатлантического неба посыпался снег, дырявый мешок, зерна абсолютной белизны, тишины, что вместе мы назовем чистотой, спасибо снегу. И асфальтовые всходы снежинок радовали людей, смотревших из окна на улицу. Тишина укрыла засыпающий усталый город черно-белым клетчатым пледом. Злодеи радовались в ресторанном пузе, наливаясь краснотой; грустные пьяницы становились злее волков - кончались деньги, а пожар жажды разгорался, и никак не потушить его бедным одиноким зимним пьяницам; ночные сторожа ставили чайники. Начиналась ночь.

- Снег пошел. Хочешь, я погадаю тебе на снежинках.
- Я знаю все, зачем?
- Скучно: ты знаешь все, но, мальчик, не зазнавайся, ты не знаешь обо мне почти ничего.
- Поэтому я сижу здесь и сейчас с тобой, любимая.
- Тратишь время. Давай попробуем перестать думать о нем.
- Да, попробуем. И никому не больно.
- Посмотри: снег. К утру город совсем присмиреет под пледом. В каждой клетке, в каждой капле, в каждой маленькой вещи... Помнишь?
- Как красиво, я люблю, когда вечером начинается снег, смотреть на снежинки в конусах света от фонарей, кажется, что в них теплее, чем в темноте за углом. Странно, как радует эта мертвая вода.
- Не более мертвая, чем все зимой. Да и мертвая ли? Похоже, жизнь в
ней не останавливается никогда. А знаешь, нелепая вещь: смерть от воды.
- Но если они не умеют плавать?
- Они не пробовали ни разу, откуда им знать, умеют они или нет? Послушай, чай остыл, ночь пришла посмотреть на засыпающих непослушных детей, а мы все о людях да о времени. Как будто от них можно отделаться словами.
- Надоели так, что ни о чем кроме них я не думаю больше.
- Вот-вот, они уже давно полагают, что мы только для них и живем. Они, представь себе, перестали сомневаться. Мы - их. И попробуй возрази - они требуют нас как "еще пива". Они требуют, мы - "по праву" (как они говорят) им принадлежим, и ни у кого нас больше нет.
- Снежинки огромные и медленные, они торжественные и теплые как ладони листьев в августе.
- Они хотят взять меня силой, тебя - купить. Они. А еще позавчера ты говорил, что не знаешь их, что только человек, а людей и вовсе нет, что люди - это выдумка людей. Ты еще думал при этом (про себя, чтобы не пугать и не расстраивать меня): чтобы быстрее, легче и больше убивать друг друга, ведь убить человека и убивать людей - совсем не одно и то же, и здесь отнюдь не в количестве разница. Как длинно ты думаешь и говоришь, мальчик.
- Это от вечной возни с ними - они любят, когда им говоришь. Да еще норовят записать в книжечку и рукопись продать. Тоска.
- А ты ворчишь как Дед-Мороз.
- Ага, должен же я когда-нибудь стать дедом.
- Дедом, по-моему, становятся иным способом. Так ты только ворчать научишься.
- Так себе намек, девочка.

В свои права. Вступила ночь в свои права. Она одна знала свои права, и земле нечего было возразить ей, устала и заснула земля под вязаным снеговым шарфом, тише. Кто-то поднялся по лестнице на третий этаж. Неверные, тяжелые шаги, хлопнула дверь, человек молча, тяжело дыша, вошел в упругую пустоту своей необитаемой этим вечером квартиры, стены в которой не спасали от шума, от холода, от одиночества. Слышно было, как он идет на кухню, как скрипит под ним половица. Как он набирает в чайник воду, как...ну... - это тебе только кажется, что ты слышишь, как он вздыхает и садится на табурет, как подпирает подбородок рукой, как невесело бьется сердце - словно злые часы в большой комнате.

- А ты что - знаешь про часы?
- В твоей комнате в детстве? Конечно.
- Они большие, в деревянном гробу, там маятник, и страшно, когда в них скрипит и грохочет что-то, а потом они бьют мерно - механически, и так, наверное, смерть приходит: не торопясь, как чиновник, - усталый и равнодушный.
- Ну, насчет смерти - она разная бывает, смотря по настроению, по крайней мере, я видел людей, с которыми такой чиновник не справится.
- Слушай, Любовь, откуда у тебя такие обширные познания из области опыта?
- Моя песенка невинности спета. После этих черных часов в резном гробу смерть не кажется такой страшной, привыкаешь что ли?

Маленькие Любовь и Истина, чей век короток, а они уже так устали
от холода и единственной вечности, доступной здесь бедным: от времени. Кто они? Откуда они пришли? Кому они действительно нужны на этой странной бродячей Земле? Знают ли они об этом - о себе хоть что-нибудь, кроме того, что им хорошо вместе на этой кухне, пока никого нет, пока тихо и темно, пока не догорела свеча на столе, покрытом клеенкой с большими лохматыми подсолнухами. К тому же они все время опаздывают, и, сердясь на себя за свое несовершенство, тихо улыбаются себе от боли - "ну вот, опять опоздал, можно было помочь, а я опоздал, теперь уже ничего не сделаешь, ничего, никогда, я слишком много сплю, слишком занят своей усталостью, слишком люблю читать и ничего не делаю для них - вот и результат, я опять опоздал. " Они устали, устали от людей, Истина даже выдумал, что людей нет, что есть один только человек, так накрепко выдумал, что теперь его не переубедишь, он упрямый - этот мальчик Истина. Один только человек, которому он нужен, - кто возьмет его к себе в дом - жить где-нибудь в углу кабинета за книжным шкафом, за креслом, возле печки, под самой крышей, в самой тихой и одинокой мансарде с окном у самого потолка, откуда летним утром доносится любовное ворчание голубей у самых тонких ветвей липы, на которых загнездятся однажды кольчатые горлицы,
Decaocto decaocto, у самых воробьиных и ласточкиных гнезд, где-то в полуметре от спящей зимой ночницы, вечерницы или нетопыря, от неба в двух шагах. Возле звезд в теплом небе, если лето наступит снова. Он хочет любви, у него все есть, ему ничего не надо, только любви, чтобы его не продавали, не предавали, не мучили и не заставляли молчать, чтобы он рос и жил, и радовал того, кто его любит, только это, больше ничего. Но он такой удобный, он такой задиристый, он такой болтливый, его так легко продать, предать, так легко соврать ему, - он доверчив оттого, что знает все, что можно знать такого маленькому мальчику - Истине. Вот он и прячется от людей, выдумав, что их нет. И знает он о девочке Любви, что и она не любит людей, что нужен ей один только человек - тот, что захотел бы понять и беречь ее, видеть ее и защитить этот вечно смертный маленький огонек от ветра зимы, равнодушной и без памяти, от сухой старухи с ледяными глазами вечного забвения, и никакой, правда, ни малейшей памяти о нежности тепла рук, о влажности взгляда - в нем вся вода любви мира, где она теперь? ничего от легкости дрожи в голосе, когда отважно врешь о самом главном, когда взгляду жарко в четырех стенах, когда прикосновение пряди волос обжигает как лед, как огонь, как весна. Что она помнит об этом - зима человеческая на Земле? И вот найти бы ей того единственного, кому она нужна такая - маленькая, нежная, глупая, мудрая, слепая, доверчивая, ее не обманешь, она видит сердцем, что ей твои обманы? она простит их тебе, и ты не заметишь, как она сделала вид, что не заметила их, чтобы незаметной стала эта маленькая опухоль снежной лжи, что уже начала расти где-то в тебе. Вот она - вся как на ладони у мальчика Истины, вот она - сидит в углу, держит в руках еле теплую чашку как маленькая обезьянка в заброшенном зоопарке осенью, когда все еще спят в своих воскресных постелях, пока никого нет, одна, в лапках конфета. - Перемены во мне почему-то никто никогда не замечает. Ничего не поделаешь - я такая уж есть. - И будешь есть. - Ха-ха-ха, вот смешно.

- А вот и не подеремся. Совсем поздно. Пора.
- Что пора?
- Не знаю, что-нибудь все время пора, пока время есть. Давай прикончим его.
- Люди не скажут тебе "спасибо", кроме того, тебя постигнет разочарование большее, чем смерть: в процессе поимки и наказания тебя обнаружится, что эти твои отдельные человеки (которых любишь, если верить саморекламе) легко превращаются в людей, хуже - в толпу людей.
- И все-таки, я не такой уж трус, каким являюсь на самом деле.
- Налейте мне, mr. софист, чаю.
- Ты сегодня удивительно злая, кто тебя так? Говоришь мне всякие равнодушности. Зачем-то пугаешь меня людьми, их нет, давай договоримся. Слушай, Любовь, ты врать умеешь как никто, так почему бы тебе не соврать хоть разик для меня? Жалко, что ли? Сказала бы, что нет их, нет! Ай, что там...
- Там чайник кипит.

Чайник кипит, пора повторить фокус с травами в фарфоровом круглом пространстве, где душно и жарко, и нестерпимо душистый darjeeling. Ради этого стоило плыть в Индию, ради этого стоило изобретать деньги, биржевые ведомости и этот, как его, то ли индекс, то ли синдром Доу-Джонса, впрочем, это эндемическое заболевание не про нас с тобой. Ради этого спасительного чая стоило вести войны, отравляться созерцанием чужих, разморенных собственным совершенством богов, стоило идти по скользкой улице до угла, стоило протянуть продавщице монетку, стоило сказать несколько слов незнакомой несимпатичной продавщице, стоило возвращаться сюда, чтобы ждать ее, ждать, когда снова станет можно: дышать, смеяться, быть: безо всякого стеснения жить снова. Игрушечные домики для взрослых, чтобы думать о тепле в его игрушечных стенах, поставив свечу внутрь, Добротная рождественская торговля. Кто-то покупает тепло, кто-то вечером думает его продать. Все рано или поздно приходят домой, чаще устало опускаются на пол коридора, не включив свет, и говорят: "Все, не могу больше, пусть это будет мой дом". Да так и остаются в нем жить. А время все шепчет, все течет, все стирает грим, все работает над образом мира, все еще. Пока что. И зима эта слишком похожа на вечность, и подозрительно мало встречаешь на улицах знакомых лиц. Словно подмена произошла незаметно, пока ты спал. Ночи длинные, но их не хватает, не выспавшись, просыпаются человеки, бредут в кухню. Гремят чайником, журчат водой из крана, все как обычно - утро. И начинается утро, и кончается вечер чаем, поскольку больше ничего у нас не осталось - только концентрат заморского тепла, привезенный на мокрый наш север пузатым нефом четыреста лет назад. Что изменилось с тех времен, разве что Фра Анджелико умер, да повсюду ввели электричество? И некому больше заступиться за нас. Только Пресвятая Дева, но о ней как-то незаметно позабыли. Странно. Господь не позаботился наделить эту глину памятью, вся память досталась глине кирпичных кладок соборов и монастырей. Кое-что перепало игрушечным домикам иначе, зачем бы их покупали в подарок друг другу. Денег жалко. Они такие беспомощные и болезненно самолюбивы, ранимы и заносчивы, как мальчишка-хорошист в школе, чего-то ему не хватает для "пятерки" по всем предметам и так хочется понравиться девочке с третьей парты.

- Вот ты и раскололся.
- Ты что спишь с милиционером?
- Еще одно такое высказывание, и я уйду - всерьез и надолго.
- Во-первых, милиционер - это не худший вариант, во-вторых, идти тебе сейчас некуда, - ночь, напоминаю, в-третьих, прости меня, я глупо шучу. Кроме того, кроме того, ничего нет. Я люблю тебя.
- Это я уже слышала, зачем ты твердишь одно и то же? Мальчик сердится,
ведь он - умный мальчик, он любит повторять и повторяться, и не любит,
когда с ним говорят таким тоном. Он бы и ушел, да ему некуда идти -
ночь, и она здесь, а где она - там и он.
- Ехидная Любовь.
- Глупая истина.
- Я - мужского рода.
- Не больше, чем я - женского.
- Полночь. Мы, кажется, ссоримся.
- На то и кухня, чтобы было где.
- Помнишь, летом мы ходили в лес, мы смотрели закату вслед, ждали у берега появления сизо-серых теней на пурпуре размашистых облачных мазков у самого западного края неба, когда вода в озере понижалась от жары, обнажались камни, выстилающие дно. Птицы замолчали в июне, вечера были тихими, а холода - далекими, как ты теперь от меня далека
- в тысяче световых лет твоя тень, только тень. Снег все идет. Было тепло, ленивый воздух неподвижен и вязок, ласточки - рыбы, маленькие русалки, что угодно, только не птицы. Как спокойно и хорошо рядом с водой, рядом с ее покоем душа останавливается, замирает в ожидании. Чего она ждала, душа, у воды? Теперь кажется, что ожидаемое прошло незаметно мимо, что его можно было взять, протянув руку, что оно, - ожидаемое, - мое. Знать бы чего ждала душа летом. Знать бы, что так все выйдет: снова зима, снова никто никому не принесет цветов. Никто никому. Наверное, никогда.
- Ты слишком часто пугаешь себя, на ночь глядя, словами, ты же ничего не знаешь о никто никому никогда. Ты же всего лишь Истина. Бросаешься словами в стену. Напрасно и не есть bon ton. Фу-у.
- А ты - та же, что тогда летом у воды для двоих? Или это не ты, или ты, но другая, а, значит, все-таки не ты. Вот и ответ. Это уже не ты, и вода по своему рассеянному непостоянству утекла. И вода, что летом, если оно случится с нами (во что, я, девочка, не верю, бел ночью снег, не поверить мне, как не поднять глаз на умирающую собаку, сбитую слепой машиной на узкой пустой улице в декабре), та вода - она ведь тоже будет другой. Так кто кому, и когда это случится? Тебе известен секрет вечности, что здесь и сейчас. Так что же ты? Терпишь время, свое время. Ты улыбаешься прекрасной улыбкой - ты Любовь, но говоришь ты как старик Терпение. Странно сегодня ты говоришь. Словно хочешь заставить меня верить в то, чему не поверишь сама. Никогда, ни с кем. Почему ты такая?

- Не знаю о себе, сегодня снег, и свет от фонаря к теням лиловым тянется лениво, все замерло, все ждет нас на пороге, весь мир, готовый лечь дорогой чистой, дорогой без усталости и сна, дорогой незакрытых глаз, и сердца взмах как обещанье жизни вечной над пеплом сбывшихся надежд, и никому не отобрать твоей любви у снега и у лета, у пасынков воды, у пастухов рассвета, у востока, у коз в урочище среди травы предсмертной, среди небесной пыли, что незаметно для глаз восход стирает с земных вещей пред тем, как ты войдешь, в дверной проем дня светлого любимый.

- Ты говоришь стихами, я не знал, что ты так умеешь. Я слушал бы тебя всю жизнь и после жизни, сидя у твоих коленей, я слушал бы твой голос, твой голос проникает прямо в сердце, и глухота глухих ему не помещает звучать в их сердце. И зачем только... Мне больно знать, любимая, что время против нас, что мы так ненадолго здесь, что век наш короче бабочкиного дня, она - летом, а мы - в вечной зиме. Я повторяюсь, ты заметила, я ищу ритм, интонацию, наклон головы, может быть, время произнесения или сорт чая, когда все это как-нибудь совпадет, устроится, случится, может быть, мне удастся заговорить смерть. И время, и все, что мешает даже тогда, когда ЭТОГО нет.

Так мал и ненадежен
кораблик твой для плаванья во льдах.
Он без огней, и неподвижен страх,
Но рядом с ней ты жив
И будешь жить до самого утра,
Пока танцует насекомый снег,
И призраки зимы бредут,
Рисуя на стекле дыханьем
Крылья цветущих папоротников.

- Ты говоришь, что мал, и ненадежен твой кораблик для весны, во льдах он - без огней, но рядом с ней ты жив, и так до самого рассвета, пока ты жив, до самого конца, когда ни тьма, ни свет тебя не потревожат, оставшись за спиной. Пусть спит она, пусть до утра под музыку ее дыханья танцует насекомый снег за стеклами, в домах погасят свет, и призраки зимы пойдут по улицам, оглядывая свою работу - пристально строго: кто не уснул кто еще пульсом своим, ритмом своим будит время покоя, похожего на смерть, обманутую снегом. Недоуменную смерть, что в руках ее? Снег. И он не тает. Таковы все мертвые - их руки для воды - пустое решето, бессмысленное; живые! не пытайтесь ловить серебряную рыбу в потоках времени, пусть все проходит мимо, и прах и пепел лучше тюремного золота вещей, что СБЫЛИСЬ с тобой, со мною, - во сне, в пути, за праздничным столом, или под утро - от бессонницы, когда умершие любимые приходят навестить и потревожить совесть, чтобы сон твой следующей ночью был спокойным. Забота их не так заметна, как притязания живых, но в жизни твоей они играют, - не роль, но присутствием своим спасают тебя от тебя же, незаметно удаляясь в рассвет, не прося спасибо и не требуя любви взамен, они, любимые умершие, уже не просят ничего, и никакая торговля с ними невозможна, они - сбылись, ты - только собирался жить, но время пролетело птицей мимо, не стало времени, и вдруг ты - как они уж ничего взамен не хочешь.
Научиться бы любить, никому не причиняя, только что за любовь это будет?

- Я хочу спать. Возьму зеленый плед?
- Да, я еще хочу почитать. Полчаса.
- Угу. Приходи скорей.

Мальчик остается на кухне один. Он достает из рюкзака тонкую книжку в черной обложке и читает:

"Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях..."

Скоро утро. Скоро утро.

II

Утро - утро другого дня, не хочешь - не надо, но если твой другой день не наступает, убежала куда? Тепло и холод, сырые капли, сухие снежинки, зима в разгар ледникового периода, нет возможности любить, не говорят правды на перекрестках, не говорят правды за стойкой бара, не говорят правды в душных постелях, не говорят в гостиницах, нет ее в книгах, нет ее. Как нет и любви. Несказанной любви, маленькой любви - ни девочки, ни мальчика, ни ролей, ни танцев. Только между нет и не будет - застежка-молния, вжжжиик, - и нету. И не было. Так легко дышать после грозы, жаль, грозы редко бывают у нас, а зимой в феврале хоть и случаются, все равно, не приносят покоя.

февраль 1998 - июнь 2001

© Павел Настин
E-mail: nastin@polutona.ru