| |
АВТОБИОГРАФИЯ
Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич
Бекетов, ботаник, был ректором Петербургского университета в его лучшие
годы (я и родился в «ректорском доме»). Петербургские Высшие женские курсы,
называемые «Бестужевскими» (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина), обязаны
существованием своим главным образом моему деду.
Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти
не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические
рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой
дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного
фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об
учащейся молодежи конца семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории
отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно
неторопливым.
В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой
выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком; совершенно по
той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со своими крепостными,
смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что
ни спросят, лишь бы отвязались.
Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь
словами: «Eh bien, mon petit...»*.
Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные
мне отъявленные мошенники и плуты: старый Jacob Fidele**, который разграбил
у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор Куранов (по прозвищу
Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда
сине-багровое — от водки, а иногда — в крови; он погиб в «кулачном бою».
Оба были действительно люди умные и очень симпатичные; я, как и дед мой,
любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко мне симпатию.
Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал
ему: «Ты устал, дай я тебе помогу». При этом ему и в голову не пришло
то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем лесу. Мои собственные
воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам,
болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали
с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл
растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню
и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда
нашли особенный цветок ранней грушовки, вида, не известного московской
флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор
каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он засеялся
случайно и потом выродился.
Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1
марта 1881 года. Дед мой продолжал читать курс ботаники в Петербургском
университете до самой болезни своей; летом 1897 года его разбил паралич,
он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1
июля 1902 года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших
тело на станции был Дмитрий Иванович Менделеев.
Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бекетовской семье. И дед и
бабушка моя были с ним дружны. Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения
крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили в Клинском уезде
два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах
от Шахматова, я был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая
дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от второго брака — Любовь Дмитриевна
— стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви села
Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.
Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь известного путешественника
и исследователя Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь
— работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений;
список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных листов
в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение
было удивительно живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный
и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые из ее многочисленных переводов
остаются и до сих пор лучшими.
Переводные стихи ее печатались в «Современнике», под псевдонимом «Е. Б.»,
и в «Английских поэтах» Гербеля, без имени. Ею переведены многие сочинения
Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма «Лалла-Рук»), Бичер-Стоу, Гольдсмита,
Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт Гарта, Жорж Занд, Бальзака,
В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко
не полный. Оплата труда была всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов
разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными ценами знает,
как дороги уже теперь хотя бы так называемые «144 тома» (изд. Г. Пантелеева),
в которых помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная
страница в истории русского просвещения.
Отвлеченное и «утонченное» удавалось бабушке моей меньше, ее язык был
слишком лапидарен, в нем было много бытового. Характер на редкость отчетливый
соединялся в ней с мыслью ясной, как летние деревенские утра, в которые
она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится
все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают
яркие шерстяные цветы, пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных
и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем этом — какое-то невозвратное
здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться
просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда
ее мучили болезни и доктора, известные и неизвестные, проделывавшие над
ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не убивало ее неукротимой
жизненности.
Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей
тонкости художественного понимания она говорила, что «тайный советник
Гёте написал вторую часть «Фауста», чтобы удивить глубокомысленных немцев».
Также ненавидела она нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось
с пламенной романтикой, переходящей иногда в старинную сентиментальность.
Она любила музыку и поэзию, писала мне полушутливые стихи, в которых звучали,
однако, временами грустные ноты:
Так, бодрствуя в часы ночные
И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
Слагала стансы для тебя.
Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы
Чехова. Одною из последних ее работ был перевод двух рассказов Чехова
на французский язык (для«Revue des deux Mondes»). Чехов прислал ей милую
благодарственную записку.
К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний. У меня
хранится только короткий план ее записок; она знала лично многих наших
писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап. Григорьевым,
Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот экземпляр английского романа,
который собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод
этот печатался во «Времени».
Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда — 1 октября 1902
года.
От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее
высоком значении их дочери — моя мать и ее две сестры. Все три переводили
с иностранных языков. Известностью пользовалась старшая — Екатерина Андреевна
(по мужу — Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая
1892 года) две самостоятельных книги «Рассказов» и «Стихотворений» (последняя
книга удостоена почетного отзыва Академии наук). Оригинальная повесть
ее «Не судьба» печаталась в «Вестнике Европы». Переводила она с французского
(Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер, Перес
Гальдос, статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей
(Стивенсон, Хаггарт; издано у Суворина в «Дешевой библиотеке»).
Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу — Кублицкая-Пиоттух),
переводила и переводит с французского — стихами и прозой (Бальзак, В.
Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр, Верлэн, Ришпэн).
В молодости писала стихи, но печатала — только детские.
Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич
и мн. др.), немецкого (Гофман), французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат
популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико), биографии (Андерсен),
монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). «Кармозина» Мюссе
была не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе.
В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой — лютеранин, потомок
врача царя Алексея Михайловича, выходца из Мекленбурга (прародитель —
лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в российское дворянство).
Женат был мой дед на дочери новгородского губернатора — Ариадне Александровне
Черкасовой.
Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета
по кафедре государственного права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная
ученость далеко не исчерпывает его деятельности, равно как и его стремлений,
может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных
противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал
лишь две небольшие книги (не считая литографированных лекций) и последние
двадцать лет трудился над сочинением, посвященным классификации наук.
Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец
мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того,
что он написал так мало и не завершил главного труда жизни: свои непрестанно
развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал;
в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем
душевном и физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его
кровно.
Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали слово;
в семье господствовали, в общем, старинные понятия о литературных ценностях
и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски, преобладание имела здесь
еlоquence ***; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж
и беспокойство о новом, и мои стремления к musique**** находили поддержку
у нее. Впрочем, никто в семье меня никогда не преследовал, все только
любили и баловали. Милой же старинной еlоquenсе обязан я до гроба тем,
что литература началась для меня не с Верлэна и не с декадентства вообще.
Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно
набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем.
Запомнилось разве имя Полонского и первое впечатление от его строф:
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские
квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками — и благоуханную
глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет родились первые определенные
мечтания о любви, и рядом — приступы отчаянья и иронии, которые нашли
себе исход через много лет — в первом моем драматическом опыте «Балаганчик»,
лирические сцены).
«Сочинять» я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными
и троюродными братьями основали журнал «Вестник», в одном экземпляре;
там я был редактором и деятельным сотрудником три года.
Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре
я показывал свои писания только матери и тетке. Все это были — лирические
стихи, и ко времени выхода первой моей книги «Стихов о Прекрасной Даме»
их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь
около 100. После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах
и газетах.
Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки
так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета.
Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими переживаниями, всем
существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика,
которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века,
была мне непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но
все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех. Внешним образом
готовился я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского,
Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей невесты,
Гамлета, Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили. Трезвые и здоровые люди,
которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня тогда от заразы мистического
шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в некоторых
литературных кругах. К счастию и к несчастью вместе, «мода» такая пришла,
как всегда бывает, именно тогда, когда все внутренно определилось; когда
стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу, нашлась толпа любителей
легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому кощунственному
«веянью»; но все это уже выходит за пределы «автобиографии». Интересующихся
могу отослать к стихам моим и к статье «О современном состоянии русского
символизма» (журнал «Аполлон» 1910 года). Теперь же возвращусь назад.
От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот,
о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый
осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному
знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному.
Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил,
я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином,
Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам
не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог
знает что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда
это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих
позднейших похвалах.
После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не
направили к В. Никольскому, редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий
сборник.
Уже через год после этого я стал печататься «серьезно». Первыми, кто обратил
внимание на мои стихи со стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна
Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые мои вещи появились в
1903 году в журнале «Новый путь» и, почти одновременно, в альманахе «Северные
цветы».
Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв. Гренадерского полка
(когда мне было девять лет, мать моя вышла во второй раз замуж, за Ф.
Ф. Кублицкого-Пиоттух, который служил в полку). Окончив курс в СПб. Введенской
(ныне — императора Петра Великого) гимназии, я поступил на юридический
факультет Петербургского университета довольно бессознательно, и только
перейдя на третий курс, понял, что совершенно чужд юридической науке.
В 1901 году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я перешел
на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав государственный
экзамен весною 1906 года (по славяно-русскому отделению).
Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование
дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки,
которые очень помогают мне и в историко-литературных, и в собственных
моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для
драмы «Роза и Крест»). С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет
в лице моих уважаемых профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина,
С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф. Зелинского. Если мне удастся
собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом количестве
по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, — долею научности,
которая заключена в них, буду я обязан университету.
В сущности, только после окончания «университетского» курса началась моя
«самостоятельная» жизнь. Продолжая писать лирические стихотворения, которые
все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник, я именно в год окончания
курса в университете написал свои первые пьесы в драматической форме;
главными темами моих статей (кроме чисто литературных) были и остались
темы об «интеллигенции и народе», о театре и о русском символизме (не
в смысле литературной школы только).
Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной
краской. Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня
так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, которого
я видел только издали; знакомство с М. С. и О. М. Соловьевыми, 3. Н. и
Д. С. Мережковскими и с А. Белым; события 1904 - 1905 года; знакомство
с театральной средой, которое началось в театре покойной В. Ф. Коммиссаржевской;
крайнее падение литературных нравов и начало «фабричной» литературы, связанное
с событиями 1905 года; знакомство с творениями покойного Августа Стриндберга
(первоначально — через поэта Вл. Пяста); три заграничных путешествия:
я был в Италии — северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция,
Пиза, Перуджия и много других городов и местечек Умбрии), во Франции (на
севере Бретани, в Пиренеях — в окрестностях Биаррица; несколько раз жил
в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то
каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau),
с которым у меня связаны особенные воспоминания.
Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый
раз; но в личную и низшую мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась
общая и высшая мистика войны.
1911 – Июнь 1915
* «Ну, что, милый...» (франц.).
** Яков Верный (франц.).
*** Красноречие (франц.).
**** Музыке (франц.).
Автобиография Александра Блока
Автобиография Александра Блока на сайте "Стихи о любви"
|
