НАЗАД

На  углу,  под  шатром  цветущей  липы, обдало меня буйным
благоуханием. Туманные громады поднимались по ночному  небу,  и
когда  поглощен  был  последний звездный просвет, слепой ветер,
закрыв лицо рукавами, низко пронесся вдоль опустевшей улицы.  В
тусклой темноте, над железным ставнем парикмахерской, маятником
заходил висячий щит, золотое блюдо.
     Вернувшись  домой,  я  застал  ветер  уже в комнате: -- он
хлопнул оконной рамой и поспешно отхлынул, когда я  прикрыл  за
собою  дверь.  Внизу,  под  окном,  был глубокий двор, где днем
сияли,  сквозь  кусты  сирени,  рубашки,  распятые  на  светлых
веревках,  и  откуда  взлетали порой, печальным лаем, голоса,--
старьевщиков,   закупателей   пустых   бутылок,--    нет-нет,--
разрыдается  искалеченная  скрипка;  и  однажды  пришла  тучная
белокурая женщина, стала посреди двора, да так  хорошо  запела,
что  из всех окон свесились горничные, нагнулись голые шеи,-- и
потом, когда женщина кончила петь, стало необыкновенно  тихо,--
только  в коридоре всхлипывала и сморкалась неопрятная вдова, у
которой я снимал комнату.
     А теперь там внизу набухала душная мгла,-- но  вот  слепой
ветер, что беспомощно сполз в глубину, снова потянулся вверх,--
и вдруг -- прозрел, взмыл, и в янтарных провалах в черной стене
напротив  заметались  тени  'рук, волос, ловили улетающие рамы,
звонко и крепко запирали окна. Окна  погасли.  И  тотчас  же  в
темно-лиловом   небе   тронулась,   покатилась   глухая  груда,
отдаленный гром. И стало тихо, как тогда, когда замолкла нищая,
прижав руки к полной груди.
     В этой тишине я заснул,  ослабев  от  счастия,  о  котором
писать не умею,-- и сон мой был полон тобой.
     Проснулся  я  оттого,  что  ночь  рушилась. Дикое, бледное
блистание летало по небу, как быстрый отсвет исполинских  спиц.
Грохот за грохотом ломал небо. Широко и шумно шел дождь.
     Меня  опьянили  эти  синеватые содрогания, легкий и острый
холод. Я стал у мокрого подоконника, вдыхая неземной воздух, от
которого сердце звенело, как стекло.
     Все ближе, все великолепнее гремела по  облакам  колесница
пророка. Светом сумасшествия, пронзительных видений, озарен был
ночной   мир,  железные  склоны  крыш.  бегущие  кусты  спреин.
Громовержец, седой исполин, с бурной бородою, закинутой  ветром
за  плечо, в ослепительном, летучем облачении, стоял, подавшись
назад, на огненной колеснице и  напряженными  руками  сдерживал
гигантских  коней  своих: -- вороная масть, гривы -- фиолетовый
пожар. Они понесли, они  брызгали  трескучей  искристой  пеной,
колесница кренилась, тщетно рвал вожжи растерянный пророк. Лицо
его было искажено ветром и напряжением, вихрь, откинув складки,
обнажил  могучее колено,-- а кони, взмахивая пылающими гривами,
летели -- все буйственнее -- вниз по тучам, вниз. Вот  громовым
шепотом промчались они по блестящей крыше, колесницу шарахнуло,
зашатался  Илья,--  и  кони,  обезумев от прикосновения земного
металла, снова  вспрянули.  Пророк  был  сброшен.  Одно  колесо
отшибло.  Я  видел  из своего окна, как покатился вниз по крыше
громадный огненный обод и, покачнувшись  на  краю,  .прыгнул  в
сумрак.   А   кони,   влача  за  собою  опрокинутую,  прыгающую
колесницу, уже летели по вышним тучам, гул умолкал,  и  вот  --
грозовой огонь исчез в лиловых безднах.
     Громовержец,  павший  на крышу, грузно встал, плесницы его
заскользили,-- он ногой пробил слуховое окошко, охнул,  широким
движением   руки   удержался  за  трубу.  Медленно  поворачивая
потемневшее лицо. он  что-то  искал  глазами,--  верно  колесо,
соскочившее  с  золотой  оси.  Потом  глянул  вверх, вцепившись
пальцами в растрепанную бороду, сердито покачал головой,--  это
случалось вероятно не впервые,-- и, прихрамывая, стал осторожно
спускаться.
     Оторвавшись  от  окна, спеша и волнуясь, я накинул халат и
сбежал по крутой лестнице прямо во двор. Гроза отлетела, но еще
веял дождь. Восток дивно бледнел.
     Двор, что сверху казался налитым густым сумраком,  был  на
самом  деле полон тонким тающим туманом. Посередине, на тусклом
от сырости газоне, стоял сутулый, тощий старик в промокшей рясе
и бормотал что-то, посматривая по сторонам.  Заметив  меня,  он
сердито моргнул:
     -- Ты, Елисей?
     Я   поклонился.  Пророк  цокнул  языком,  потирая  ладонью
смуглую лысину: -- Колесо потерял. Отыщи-ка.
     Дождь  перестал.  Над  крышами  пылали  громадные  облака.
Кругом,  в  синеватом,  сонном  воздухе,  плавали кусты, забор,
блестящая собачья конура. Долго шарили мы  по  углам,--  старик
кряхтел, подхватывал тяжелый подол, шлепал тупыми сандалиями по
лужам,  и  с  кончика  крупного костистого носа свисала светлая
капля. Отодвинув низкую ветку сирени, я заметил на  куче  сору,
среди  битого  стекла,  тонкое  железное  колесо,--  видимо  от
детской коляски, Старик жарко дохнул  над  самым  моим  ухом  и
поспешно,  даже  грубовато  отстранив  меня,  схватил  и поднял
ржавый круг. Радостно подмигнул мне:
     -- Вот куда закатилось...
     Потом на меня уставился, сдвинув седые брови,-- и,  словно
что-то вспомнив, внушительно сказал:
     -- Отвернись, Елисей.
     Я  послушался.  Даже зажмурился. Постоял так с минуту,-- и
дольше не выдержал...
     Пустой двор. Только старая  лохматая  собака  с  поседелой
мордой  вытянулась  из  конуры  и,  как  человек, глядела вверх
испуганными карими глазами. Я поднял  голову.  Илья  карабкался
вверх  по  крыше, и железный обод поблескивал у него за спиной.
Над черными трубами оранжевой  кудрявой  горой  стояло  заревое
облако,  за  ним  второе, третье. Мы глядели вместе с притихшей
собакой, как пророк, поднявшись до  гребня  крыши,  спокойно  и
неторопливо  перебрался  на  облако  и стал лезть вверх, тяжело
ступая по рыхлому огню.
     Солнце стрельнуло в его колесо, и оно сразу стало золотым,
громадным,-- да и сам Илья казался теперь облаченным  в  пламя,
сливаясь  с  той райской тучей, по которой он шел все выше, все
выше, пока не исчез в пылающем воздушном ущелье.
     Только тогда хриплым утренним лаем залился дряхлый  пес,--
и  хлынула  рябь по яркой глади дождевой лужи; от легкого ветра
колыхнулась пунцовая герань  на  балконах,  проснулись  два-три
окна,--  и  в  промокших  клетчатых  туфлях, в блеклом халате я
выбежал на улицу и, догоняя первый, сонный  трамвай,  запахивая
полы  на  бегу,  все посмеивался, воображая, как сейчас приду к
тебе и  буду  рассказывать  о  ночном,  воздушном  крушении,  о
старом, сердитом пророке, упавшем ко мне во двор.