Мой приятель всегда подозревал - с этим человеком связана какая-то тайна. Обычно он стремительно проходил мимо, в сером костюме, подтянутый, стройный, хотя немало лет, и почему-то насмешливо смотрит на меня. А приятель убежден был, что на него - "кто же он такой, каждый день встречаю..." Так и не успел выяснить, умер внезапной смертью, сердце разорвалось. Теперь проще говорят - инфаркт, но очень обширный, мышца в самом деле пополам. Мы пришли за ним в морг - белые цветы, серебристый шелк, мертвец, застенчиво высунувший нос из этого великолепия...  И этот тип в углу, в белом коротком халате, рукава засучены, мускулистые руки сложены на груди, тяжелая челюсть... ковбой на расплывчатом российском фоне. Оказывается, вот он кто - патологоанатом. Есть такие врачи, они никого не лечат, и вообще, в клиниках их не видно, среди палат, горшков. вони... Это аристократы смерти. Но стоит только умереть, как тебя везут, к кому? - к нему, к патологоанатому. Там, в тишине, среди пустынных залов, где только костный хруст и скрип, царит этот человек. Врач предполагает - гадает диагноз, пробует лекарства применить, одно, другое, лечит, не лечит... а этот тип располагает, он все раскроет и даст ответ, что было, лечили или калечили - разрежет, посмотрит, спешки никакой, бояться ему нечего, если шире разрежет, возьмет суровые нитки и кое-как затянет, все равно не проснешься, не завопишь - братцы. что это... Он все тайное сделает явным, и потому его не любят и боятся все другие врачи. Красивый малый в ковбойской шляпе, куртка модная, костюм английской шерсти, ботинки... Вот он кто, оказывается. Если бы приятель знал... И что? Вот я знаю теперь и на каждом углу жду - появится он, глянет насмешливо и пройдет. Что он хочет сказать - ты скоро ко мне?  Наглость какая!  Впрочем, не придерешься, улыбочка тайная у него, приличная с виду, будто доброжелатель и любитель человечества, а на деле кто? Да он одним движением - р-раз, и от горла до промежности распахнет тебя настежь, раскроет, словно ты муляж. Для него все, кто еще ходит, будущие муляжи. Я его видеть не могу, таких изолировать надо, как палачей, что он среди нас мелькает, напоминает, тьфу-тьфу, и каждый раз, как пройдет, взгляд его след оставляет, липкий и мерзкий - ну, скоро к нам? А я не знаю, но не хочу.  Хорошо, приятель так и не узнал, гулял себе, только удивится иногда - "что за странная фигура, щеголь, лет немало, а держится - не поверишь, что старик..." Это безобразие, что он среди нас ходит - приходите, мол,  всегда рад видеть, выясним, что там у вас было, что они прозевали, эти лечащие дураки... Как встречу его, напрягусь весь, выпрямлю спину, и пружинным шагом, расправив влечи, прохожу, взглядом его меряю - "ну. как? не дождешься, я не твой." А он сверкнет насмешливым глазом, и неспешно так, играючи прибавит шаг, плечи у него широкие, руки...   Нет, такого не пережить, не пересидеть, а значит ввезут на колесиках в его светлые покои, разденут - и на цинковый стол... Нет, нет, я еще жив, говорю себе, не поддавайся! А он посмотрит, глазами блеснет - и мимо, в мясистой лапе сигарета. Может, никотин его согнет, а я не курю... Такого не согнет. Так что доберется он до меня. Что ему так хочется все выяснить, когда уже ничего выяснять не надо! Тому, кто перед ним, совершенно это ни к чему. Но отказаться нет прав, и сил, потому что труп. Если бы приятель знал... Я бы сказал ему - ну, какое тебе дело, пусть копается, тело тебе больше ни к чему. Он мне ответит - все равно противно, не хочу, чтобы тайное стало явным!.. Уже не ответит, но определенно так бы сказал, я его знаю. А он не знал ничего. Зато я теперь все выяснил,  и буду потихоньку бороться - кто кого переживет.
     Вот он опять появился из-за угла, идет, помахивает газетой. Его новости, видите ли, интересуют. Подбираю живот, грудь навыкат и стремительно прохожу. Он глазами зыркнул - и мимо, не успел оглядеть. Уже не тот, раньше никого не пропускал... Кажется, он тоже чего-то бояться начал, все смотрит по сторонам, может, выискивает, к кому его вкатят на колесиках...
     Как-то возвращаюсь из отпуска, прошелся по нашим бродвеям раз, другой, неделя прошла, а его все нет. Хожу, жду его, скучно стало, тревожно, зима на носу, иней по утрам, но я держусь, прыгаю, бегаю, поглядываю по сторонам - куда же он делся, неужели  меня опередил...
 
 
 

     Люблю, люблю... воркуют, сволочи, нет, чтобы подумать обо мне! Я так им как-то раз и вылепил, лет десять мне было, что-то в очередной раз запретили, как всегда между прочим, в своих делах-заботах, сидели на кровати у себя, двери раскрыты, и я, уходя в свой уголок, негромко так - "сволочи..." Она тут же догнала, влепила оплеуху, он с места не сдвинулся, смущенный, растерянный, может, со смутным ощущением вины, хотя вряд ли - давно забыл, как все начиналось - "вот и живи для них, воспитывай..." - говорит. Тогда они давно уж в законном браке, и только бабушка, его мать, гладя по голове, говорила непонятное слово - "мамзер". Это она шутя, давно все забылось.  Мамзер -  незаконнорожденный, я потом узнал. Тогда, в начале, я был им ни к селу ни к городу, случайный плод жаркой неосторожной любви, зародился среди порывов страсти при полном безразличии к последствиям, а последствием оказался - я! И первая мысль, конечно, у них - избавиться, и с кровью это известие принеслось ко мне, ударило в голову, ужас меня обжег, отчаяние и злоба, я ворочался, беззвучно раскрывая рот, бился ногами о мягкую податливую стенку, она уступала, но тут же гасила мои усилия... При встрече с ней родственники шарахались, знакомые перестали здороваться, а его жена, высокая смазливая блондинка - у нее мальчик был лет двенадцати, их сын - надменно вздернув голову, рассматривала соперницу: общество не простит. Все знали - не простит. Оставлю - назло всем, решила она, и ходила по городу  с высоко поднятой головой. И этот цепкий дух сопротивления горячей волной докатился до меня, даруя облегчение и заражая новой злобой, безмерно унизив: мне разрешено было жить, орудию в борьбе, аргументу в споре, что я был ей... И тут грянула великая война, общество погибло, ничего не осталось от сословной спеси, мелких предрассудков, сплетен, очарования легкой болтовни, интриг, таких безобидных, шуршания шелковых платьев - променяли платья на еду в далеких деревнях... Потом жизнь вернулась на место, но не восстановилась. Постаревшие, испуганные, пережившие проявления сил, для которых оказались не более, чем муравьями под бульдозерным ковшом, они еще тесней прижались друг к другу, и с ними я - познавший великий страх, родительское равнодушие - случайный плод, я родился, выжил, рос, но мог ли я их любить, навсегда отделенный этими первыми мгновениями, невзлюбивший мать еще во чреве ее, и в то же время намертво связанный с нею - сначала кровью, узкой струйкой притекавшей ко мне,  несущей тепло, потом общей судьбой, своей похожестью на нее, и новой зависимостью, терпкой смесью неприязни и обожания, страха и скрытого сопротивления?..  Теперь они, наверное, любили меня, но тень, маячившая на грани сознания, отталкивала меня от них... Я взрослел, и начал искать причину своей холодности и неблагодарности, которые удивляли и пугали меня, вызывая приступы угрызения совести, своего напряженного и неприязненного вглядывания в этих двоих: они между прочим, занятые собой, пробудили меня к жизни, потом долго решали, жить мне или не жить, и оставили из соображений мелких и пошлых. Но все мои попытки приблизить тень, сфокусировать зрение, наталкивались на предел возможностей сознания, и только истощали меня... И тут отец умирает, унося с собой половину правды; часть тайны, оставшаяся с матерью, заведомо была полуправдой, я отшатнулся от нее, прекратив все попытки что-либо понять. И годы нашего общения, вплоть до ее  смерти, были наполнены скрытым раздражением, неприязнью и острым любопытством. Она узнавала во мне его: он давно умер, а я повторял и повторял его черты, повадки, словечки, отдельные движения, причем с возрастом появлялись все новые знаки родства, откуда? я не мог ведь подсмотреть и подражать! Даже спина у меня была такая же, широкая и сутулая, и это радовало ее, и обувь она мне покупала на два номера больше, хотя отлично видела, что спадают с ноги - это казалось ей недоразумением, которое следует исправить, ведь у него была большая нога и у меня должна быть такая же...
     Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила - "почему ты так не любишь меня?" - меня, все отдавшую тебе, это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а ему, и его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей...
     И только в конце, когда я, свернувшись в клубок от боли, сморщенный старик, теряя остатки сознания, уходил, то вдруг ясно увидел себя, связанного с ней цепью пуповины, испуганного и сопротивляющегося, злобного, ожесточенного... - и понял, откуда все, и не могло быть иначе.
 
 

Доктор, муха!

     Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит - сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так - инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. "Ничего странного, - говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, - есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались..." Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти... как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная - чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством... И в конце концов видит - свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит - я позади. А мы двадцать лет решиться не можем... или тридцать?  не помню уже... Стыдно.  Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда - сюда... легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха... Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход... В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! - и показать, как она летит, крылышками машет - и влетает, влетает... Тогда он меня к другому врачу - "вы на учете или не на учете еще?.."  Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух...
     Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб... Китаец может, а муха - это удивительно . Как представлю - влетает... ужас!
     - А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, - говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
     - Ну, уж нет, - говорю, - на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла...
 
 

Крым.

     Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом - в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны - твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля - Крым, а я им не верил... нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.
     И вот, наконец, я развелся, и оказалось - времени-то уйма, и работать летом не обязательно. "Едем" - говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью - как зреют плоды, а иногда и зимой успечает отдохнуть. Что ж, едем, говорю - действительно, оказывается времени много, в лаборатории сыро и темно, и творить я устал, а Крым, говорят, чудесная земля.
     Оказывается, всего одна ночь. Я вышел из поезда, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного со стороны температуры, и у нас так бывает по утрам, но воздух... Нет, запах, конечно, запах - это совсем другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь...
     Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, на дороге в пыли лежат собаки, отдыхают от жары... кухоньки, в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте - растет!.. заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы... движение, беготня - собираются к морю... Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше - повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль - сухим, горячим... А воздух - он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все страшно беззаботно кругом, здесь дел никаких быть не может, творить невозможно, зато можно почти не есть.
     Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит - здесь лучшее место. Мы бросили вещи и пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю - давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше, и здесь сели на песок. Море оказалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся... Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит - неплохо бы поесть, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться - поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю...
     Мы нашли кафе - длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало - все еще греются. Мы поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.
     - Неплохо бы отдохнуть, - говорит приятель, - первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.
     Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу - все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь... Потом я лег и заснул - до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.
 
 

Что делать...

     Я много лет не был в тех местах, где родился, и вот недавно собрался и приехал. Меня вовсе сюда не тянуло. Все время новые события, на что-то надеешься впереди... Да и от того робкого мальчика во мне ничего не осталось. Он гулял в тех забытых мной местах. Столько, знаете, всего каждый день, ведь производство. Это жизнь. А прошлое... если не помнишь, то и нет его. И того мальчика уже нет, и место это я забыл, не вспоминал, вот и не ездил. Но тут получилось так по работе, что надо поехать. Я заспорил почему-то - все мне да мне, хотя обычно ни слова. Но чувствую, ехать надо. Вот и приехал. Ну, что я скажу... Стоит дом, стоит, действительно, я здесь жил, и площадка перед домом такая же, только заросла гуще кустами, и даже дерево появилось, новое, лет тридцати... песочек для детишек, какие-то газончики... а дорогу заасфальтировали грубо, залезли на траву, как всегда у нас... Забор напротив снесли, зачем... домишки одноэтажные, они ведь требуют, чтобы заборчик, клочок земли под окнами, а тут словно голые... Стройка рядом, министерство какое-то, надвигается на эти несколько домишек, но пока они целы. Наш все такой же, желтый, грязный... но я не о том. Я стоял и думал. Нет, ни о чем не думал, просто хотел понять. Ведь это я,  здесь,  совсем мальчиком, в самом начале... Странно. Просто не может быть. А воздух все тот же. Железка рядом - углем, рельсами пахнет, и влагой, ведь море! я забыл, море за углом... Вот здесь я стоял. Скамейки не было. И куст, кажется, стал пониже, хотя, конечно, вырос. А в остальном все также. Но чувство такое, будто ужасное произошло событие - был я, и пропал. Как в песок затянуло - и нет следа. А дом, кусты, и этот запах - как ни в чем не бывало. Им наплевать, что не стало меня... Домик напротив тогда строили, стружки желтые, мы с ними играли. Нет, это был не я. Но что-то тянется оттуда. А дальше? - жизнь растворилась в пространстве. Уехал, переехал... - не в том дело, дальше она растворилась. Как в воду камень - сначала круги, что-то произошло ведь, а потом тишина. Это я на дно канул. А здесь сохранилось нечто, вопреки материализму, и, главное, без моего участия. Бывает, сажаешь зелень всякую, цветы, поливаешь их, даешь того-этого - и все равно они кое-как растут, а тут же рядом из камней лезет росток, пробивается, никто ему ничего, а он живет. Так и здесь. Меня не умиляет, может, даже ужасает, как здесь что-то могло остаться. Лучше бы я не знал...
     Потом я в новый район отправился, дела, обычная жизнь у них, всем на все наплевать. Как устроили себе, так и живем.  До вечера промотался, ночью самолет, вот и все, даже толком поесть не успел. Та улица? Я больше туда не ходил. Там в одном месте трава была, мягкая, густая, я помню, лежал когда-то. Положили плиты, бетонные, одну на другую, и давно лежат, видно, с осени. ТАК ТРАВА ИЗ-ПОД ЭТИХ ПЛИТ, КОЕ-КАК... Я посмотрел - отвернулся. Ну, что сделаешь, не может все быть так, как было, не может. Это жизнь прошла, а ты - трава... Я сюда не стремился, так получилось. Попросили - приехал. И стройка эта... ну, зачем... Хоть бы сразу снесли, в один день, а то будут отрывать по куску, от живого... Крутишься целыми днями, все дела... А тут случайно совершенно прилетел, смотрю - дом,  площадка перед окнами, трава... Завтра к девяти, как всегда. Что делать... Зажмуриться осталось - и дальше бежать, пробиваться... что делать...
 

Такая собака.

     К нам ходит такая собака - толстая, белая, морда поросячья, а глаза китайские. Она шлепает, переваливается, от дерева к дереву, и каждое поливает толстой шумной струей, у нее хватает на все деревья, что выстроились вдоль дорожки от нашего дома до девятого. Потом она ковыляет обратно и поливает деревья с другой стороны, добирается до угла нашего дома, поливает камень, большой булыжник, когда фундамент закладывали, вытащили, да так и оставили, польет его и исчезает. Я думаю, она живет в домах, что по ту сторону оврага. Там нет деревьев - новая застройка, не успели посадить, и вот собака перебирается через овраг к нам. Это ей нелегко дается, при таком телосложении, но, видно, очень нужно - здесьдеревья, она делает дела и гуляет.  Если это будет продолжаться, деревья могут засохнуть, им не нужно столько солей...  Какая-то особенная порода, если б это был человек, его считали бы дебилом. У нас есть такой идиот в доме напротив - толстый, белый, глаза китайские, ручки коротенькие, лицо широкое, плоское - и нос пятачком, как у этой собаки. Может бывают идиоты среди собак? Об этом знают только сами собаки. Я вижу, они обходят эту стороной, то ли запах особый, то ли голос... Голос,  действительно,  странный, она не лает, не визжит и не воет, как некоторые по ночам, у нее какой-то хриплый возглас вырывается, словно прокашливается перед важным сообщением, горло прочищает... Она хмыкает многозначительно и продвигается вдоль правого ряда деревьев по аллейке, ведущей к девятому, стволов там восемь штук, затем поворачивает обратно, шлепает вдоль другого ряда...
     Я стою у дома и смотрю, как она сначала удаляется, потом приближается... она продвигается и поливает все деревья, не пропуская ни одного, доходит до угла нашего дома, не забывает про свой камень - и скрывается. Я выглядываю, чтобы убедиться - она с той стороны, откуда же еще, но ее уже нет. Странно, трава здесь невысокая, кустов нет, а до оврага добраться, с ее-то ногами, не так просто... А в повадках что-то смущающее, какая-то непреклонность в движениях, пусть неуклюжих, она знает, что хочет, ей цель ясна до последнего клочка шерсти, или еще чего-то, ценного для собак. Так двигался летчик-испытатель, который вырвал мне верхний коренной зуб. Тогда он уже не был летчиком, попал в катастрофу, его уволили, он проучился два года в училище, зубопротезном, какие протезы он делал, не знаю, но зубы выдирал именно так: мельком заглянет в рот - "ага, этот!" - и тут же отходит, после катастрофы нога короче, передвигается неуклюже и неуклонно, как эта собака. Вернее, теперь, глядя на собаку, я вижу того неуклюжего техника, испытателя... Он отходит, берет не глядя со столика какие-то клещи, я уверен, не те, и тут же, не задумываясь, возвращается, протягивает руку, на лице ни сомнения, ни мысли... Я даже рта не закрыл, чтобы снова открыть, и духом не собрался, как клещи уже во рту, быстро и ловко что-то зацепили и моментально хрястнуло, обожгло болью, но уже все, все позади, он сильно так и ловко крутанул, сила у него была, дай Боже всякому, а клещи наверняка не те. Вот с подобной неуклонностью... Я смотрю - движения те же, и снова эта собака скрывается за углом. Я туда, а ее и след простыл.  Ну, не могла добраться до оврага, просто не могла! Движения совсем не быстрые, но какие-то неуклонные, быстрота бессмысленна, если перед действием остановка, главное, чтобы остановки никакой - шел и сделал, протянул руку и вырвал... или вырезал, вырезал тут же... как хирург с густыми усами, старик, вырезал мне гланды лет тридцать тому назад. Сначала уколол глубоко в горле  длинной иглой, в первый момент больно, потом только хруст... отложил шприц и не глядя хватает ножницы с длинной волосяной петлей, сует в рот, даже не сказал, что главный момент, не предупредил, не промычал как на обходе - заглянет в горло, промычит,  значит у тебя там помойка... а он, ничего не сказав, хотя домашний друг, папин приятель, хватает петлю и в темном и узком пространстве затягивает ее, душит мои гланды - и хруст... И собака исчезает за углом. Я тут же высовываюсь - нигде нет, с ее поросячьим носом, узкими китайскими глазами... Такие я видел... у одной женщины, подавальщицы в столовой. Она толстая, белая, видно, очень плотная, даже твердая, наклоняется протереть клеенку, грудь почти вываливается на стол и все-таки удерживается, глазами она косит на нас, студентов... сытая, конечно... а мы только ждем, когда она вытрет лужи, уберет пустую корзинку из-под хлеба, принесет другую, полную мягких кусков, и тогда, не обращая на нее внимания, будем есть хлеб, запивать компотом... У нее родители китайцы, наполовину, кажется, и такие вот глаза, и вся толстая, белая, как эта собака, или даже еще толще. Она наклоняется, грудь... И собака скрывается за углом. Я бегу, смотрю - ее нет нигде.

Представьте себе...

     Люблю ли я лето... Звучит? Представьте себе,был когда-то конкурс языков на красоту звучания, и каждая нация могла выставить одну фразу. Сказки, вы скажете, не могло этого быть, что, им делать было нечего, и вообще... разве можно сравнивать по звуку! А вот и было, мне рассказывала в детстве старушка-эстонка, Люба. Хорошо бы расспросить поподробней,но ее уже нет среди нас. Хотя кто среди нас, кого нет... кому судить! Для меня ее голос еще звучит, а многие живые давно мертвы. Люба говорила, в Италии конкурс был, и победили, конечно, итальянцы, второе место занял ее родной эстонский, с фразой  -  "линд лендас юле силла", она любила повторять ее, звук тонкий, нежный, как сейчас слышу, трудно передатьэто "ю" - едва касается губ и улетает... Представьте себе атмосферу - небо синее, море черное, ослепительные камни, колизей, на ступенях сидят представители наций, вверх, вверх уходят древние скамьи, до самого неба, вокруг толпы людей — сидят, стоят... Объявляют тишину, на круглую сцену спускается очередной представитель, гробовое молчание - и он произносит. Почтенное жюри смакует звуки, никакой еще техники, все на слух, строчат в блокнотики... грохот   аплодисментов, и снова тихо: спускается новый глашатай, его объявляют,он замер - и выкрикивает на своем языке. Никто не  понимает, конечно,и зачем? — все слушают звуки слов. Звуки живут, кружатся в воздухе, улетают; все любят друг друга, слушают - понимают...  Фраза должна быть короткой, это условие, и в ней что-то обыденное, скучное, чтобы даже немногим, понимающим смысл, не портить впечатление, не отвлекать от главного — только звук оценивается, только звук! Итальянцы себя не забыли. Ну, зачем так, язык, действительно, хоть куда, много воздуха в нем, легко поется. А русского вот не было. Русские заняты были, гражданская шла, и никого, конечно, не прислали соревноваться за чистоту звука. Может и хорошо, ведь надо уметь представить, а то вышел бы какой-нибудь комиссар, закричал про пролетариев или еще какую-нибудь гадость, все исказил бы грубыми звуками, искорежил...  Нет, не при чем гражданская, нам вообще смешно выкрикивать простые почти бессмысленные звуки - зачем? - мы смысловики, как сказал поэт, кстати, зря на себя наговаривал, он в звуках понимал дай Боже каждому. И все-таки, чтобы вот так, просто, выйти, набрать воздуха - и чисто, звонко прокричать что-то совсем простое,обыденное, как самое любимое, заветное, как жизнь, как смысл?... нет, не можем, слишком тяжело дышим, безрадостно погрязли. А звук - он может сам,когда и не знаешь смысла, не постиг еще - остановить, потрясти, ошеломить,заставить... я не беру музыку, в ней он прямо к нам обращается, я о словах.Не-ет, не в громкости дело, чем тише речь, тем значительней слово, чем громче, тем пошлей получается...
     Представьте себе - такой конкурс. Люба рассказывала, я верю - было. А сейчас?  можете представить? Не получается? Линд  лендас  юле силла.  Буква "ю" особая, рождается и тут же улетает.  Небо высокое, камни теплые...  И все слушают друг друга, радуются  звукам. Всего-то - "птичка перелетела через мост".  Но как звучит!  Победили, правда, хозяева, но эстонцы второго места никому не  уступили, тоже неплохо. ЛИНД ЛЕНДАС, ЛЮБА,  ЛИНД ЛЕНДАС... Жаль только, русских не было.
 
 

Вовсе не она.

     Шла женщина, нет, не дама - толстая особа,кофточка с оборочками, сигарета в зубах. Хватит нам этой рекламы - "настоящая Америка", сами-то они от никотина, как от огня.  Идет, дымит, переваливается с ноги на ногу. В тапочках, видно, ноги опухшие. С ней старый облезлый пес, Рони, уши как у спаниэля и только, но она с апломбом утверждает, что чистая порода. Чудачка, разве спаниэли такие! Многие любят чистокровных,теперь говорят - престиж... Так вот, сигареты. Страна самоубийц, что еще можно сказать. В Америке давно меры приняли  всей нацией, а мы все в истерике бьемся  и дымим...  Рони болеет - упадет, пена изо рта... из пасти, конечно, какой у него рот... и задние лапы отнимаются.Поменьше бы курила, и собаке стало бы легче. Целый день обкуривает, закоптила пса, уже не поймешь, есть порода,  нет породы, спаниэль, не спаниэль...бурый какой-то, с белесыми пятнами, а уши - да, похожи. Она говорит, укол помогает, и делает, если он дома это ей устраивает, а на улице что сделаешь,не звать же скорую. Сядет рядом, закурит и ждет. Он минут через десять оклемается, откроет глаза, попробует вскочить, раз-два, наконец, удастся ему, и как ни в чем ни бывало махнет хвостом. Это удивительно, как они,кошки и собаки, смерти не боятся, он даже извиняется перед хозяйкой, ему явно неудобно — что-то неприличное приключилось. Никакой, конечно, породы, вздор, спаниэли не такие. Пусть не породистый, все равно ему не обязательно задыхаться в дыму круглые сутки, я бы на его месте от такой хозяйки давно сбежал. Две капли никотина - и лошади конец, не то, что собачке, а тут тоннами, вот что такое наркотик, привыкание и прочее. Она, видно, из старых туристок, были такие, вся молодость в походах, кое-какие шалости, но сдержанно и мало, в основном красоты волновали, постижение пространства, еще туристские песни, у костра, в дыму, среди кровососущих, сырости, грязи, преодоления препятствий и якобы дружбы - парня в горы с собой возьми и там, уверяли, что-то выяснится. Верили, время было такое, туристы в походе вроде бы свободные люди, вроде бы чуть больше позволено. Ждали лета, откладывали рубли, копили отгулы, чтобы на время убежать. Как-то попал в такую компанию, случайно,собралось человек шесть, они мне долго объясняли, как спаяны между собой,какой сокровенный смысл в их близости через эти костры. Боялись, что не пойму. Я, конечно, скоро ушел, чтобы не разбивать атмосферу. Там была одна пара, блондиночка такая спортивная с печальными глазами и брюнет лет сорока:он женат, она замужем, противоположные стороны походы ненавидят, и это у них отдушина - встречаться. Так у них лет двадцать продолжается - настоящая любовь, и семьи не разбиваются. Они печально так танцевали, вырвались - она в магазин, он на совещание. Скоро едем? И все тут же - едем, едем! Пора, брат, пора... Потом узнал, что муж у нее умер, внезапно, а тот брак,туристический, не завязался - у туриста жена срочно заболела. Ему совесть не позволила сердце ей разбить, больное как разобьешь... У туристки щенок появился, очень отвлекал — аллергия, судороги какие-то, говорили — экология, воздух не тот, инородные, мол, вещества. Совсем человек. Одним словом,забот полон рот... С тех пор лет двадцать прошло. Нет, пожалуй, не она была на том вечере. Случайно попал, там девочка еще больная у хозяев, и что-то между ними всеми больное, все об одном - когда в лес, когда в лес?.. Женщина явно была другая, хотя тоже блондинка, и с признаками полноты, не спасают эти походы, аппетит только разгорается от обилия воздуха. Есть у меня такая знакомая пара, они без разногласий - каждую неделю отбредутот дома на пару километров, в рощицу, и сразу берутся за костер, начинаются шашлыки, консервные банки скрипят под ножами... Шик какой-то - банки ножом,словно нет открывашек. Их теперь наделали разных, смотришь, стоит собачка с поднятым хвостиком, а если приглядеться, не хвостик, а штопор или консервный нож. Раньше таких не делали. Раньше немного не так было. Курили, правда,больше, зато жрали и пили меньше, словно и так пьяны, на волю вырвались.И стихи все читали - пора, брат, пора...
     Рони тем временем открыл глаза, кое-как поднялся,она говорит -"ничего, пес...", а мне - "вот видите, он еще молодцом..." Ошибся, конечно, ну, совершенно другой человек, опухшая старуха и сигарету зубами держит. Они пошли, она от сигареты новую подожгла, окурок не бросила,смяла пальцами, сунула в пустую пачку — турист.
 

Вот вам и сдача.

     Может мне рассказали эту историю, может я ее прочитал, не помню, только она показалась мне интересной. Не то, чтобы поучительной,  в них мораль как единственная дверь, а как хочешь понимай, может есть в ней смысл, может нет, но дело было, и вот оно. В скверные голодные годы, когда в карманах только медь звенит, появляется на улицах странный бродяга - он знойным летом закутан до бровей, на голове старая меховая шапка, челюсть замотана грязным полотенцем, глаза сверкают из глубоких ям, нос без ноздрей, одним словом, чудище. И ведет себя очень нагло - садится каждый день в один и тот же трамвай и сует кондуктору под нос один и тот же банковский билет. Таких давно уже нет ни у кого - разменяли, проели,пропили, и сдачи ему, конечно, дать не может никто. А он, конечно, знает,что будет, ухмыляется и едет бесплатно, и где-то в заброшенных кварталах,среди лопухов и репейников, спрыгивает с подножки и растворяется в запустениии тишине. Ходят слухи, будто это сама чума, случаи, якобы, были, вздор,конечно, мы современные люди, ни во что не верим, твердим, правда, - бог,бог, но это мода, и нет, конечно, ничего чудесного в этом проходимце, мы к чудесному льнем, но ожидаем светлого чуда, приглаженного, а таких гадостей нам не нужно. 
       Итак, он едет, сует под нос кондуктору свой неразменный билет, свой, можно сказать, талант, сокровище, и безнаказанно зайцем остается, хотя трудно такое чудище зайчиком назвать - настоящий волк. Он стоит на задней площадке, оттуда всех как сквозняком выметает, какой-то погребальный холод распространяется от него, и запах... Про холод ничего вам не скажу, мы к мистике не привычны, а вот испорченные туалеты все знают. Он едет, молчит, зрачки сверкают в темных впадинах, пассажиры стараются глазами не встречаться с ним, вдруг привяжется, нас хоть и много, но все окажутся, конечно, в стороне, кроме того, кого выберет его поганый глаз. А он интересуется, и даже пытается что-то мычать, но, видя страх в глазах, отворачивается к окну. Кондуктор ворчит - опять ты со своими деньгами, но ничего поделать не может, нет у него сдачи.
     Вы скажете, случай давно описан в литературе, причем с благопристойным концом - нищий этот посрамлен, справедливость восторжествовала, и он, жалкий, с пачкой измятых ассигнаций, катается по земле у трамвайных путей, в ярости выкрикивая смешные проклятия...   Не горячитесь, кондуктор главный в трамвае, он не хуже вас знает сюжет,но терпит, не спешит исполнять -не хочет потакать банальности, однако чувствует по возмущению пассажиров, что когда-то придется пойти на решительный шаг.И как-то вечером он идет в самый центральный банк» там ему с причитаниями,угрозами и предостережениями выскребают последнюю кипу денег, берут тысячу расписок, благославляют, напутствуют, целуют как перед смертельным поединком.Люди трусливы, но страшно любят, чтобы все правильно кончалось, лучше,конечно, с помощью какого-нибудь благородного чудака. К тому же негодяй этот страшен, вонюч и, действительно, всем надоел бесплатными вояжами и назойливой своей бумажкой, всем единодушно хочется избавиться, пусть даже таким тривиальным образом.
     Наутро сквозь осеннюю промозглую сырость пробирается трамвай, карабкается в гору, туда, где никто не живет; в центре этого хаосаи мерзости развалины усадьбы, то ли взорвана, то ли внутренние причины - ударил огонь из подвалов, пошли трещины... не знаю, Ашеры эти давно в Америке, по их мнению грунт проседал, подземное озеро, что ли... Но остановка сохранилась, иногда кто-нибудь сойдет, в светлое, конечно, время, пройдется по руинам, очень живописный вид, терновник разросся, жимолость, щебечут птички, некоторые малюют здесь пейзажики, но по вечерам никто и носа не сунет, и даже утром туманным, только этот тип - вылезает из своей щели,тут как тут, и в руке неразменный билет. Он едет через весь город, где дома, цветочные клумбы, мороженое, пирожки, влюбленные, как всегда, целуются,радостно отметит признаки ухудшения - цены подскочили, нищих прибавилось...совершит круг, соскочит с подножки и исчезнет среди развалин...
     И этим утром, он, конечно, на месте, прыгает на площадку, протягивает своей клешней бумажку, на ней, говорят, не меньше шести нулей, а может и больше. Но на этот раз все не так. "Вот вам сдача!"- торжествует кондуктор, молодой красавец с черными усищами, в жесткой синей шапочке, и с ним торжествуют все пассажиры. Изумленный негодяй лишается своего сокровища, зажал в костлявой лапе пачку потрепанных бумажек, недоумение и горечь на изрытом оспою лице... видение исчезло, мираж рассеялся, пусть немного тривиально, зато благополучно для всех, и развалины эти, говорят, вот-вот разгребут, доберутся, и негодяя упрячут если не в колонию для преступников,то в дом для престарелых инвалидов, это уж обязательно, будьте уверены.А пока он молча, понурив голову, сходит со ступенек, он даже не делает своего круга почета, хотя имеет полное право, ему идти целую остановку назад, он плетется в пыли и исчезает. Пассажиры безумно рады, поздравляют кондуктора с победой, тот, торжествуя, возвращается в банк, предъявляет бумажку, там тоже счастливы - давно не видели крупных денег, все мелочь из населения течет, мелочь и мелочь...
     Взяли в руки — и ахнули: бумага не та! печать иная! буквы в другую сторону продавлены, нулей вообще никаких ни с одной ни с другой стороны, а портрет, которым все гордятся, без галстука-бабочки... Бросились на кондуктора - схватил, идиот, на радостях нивесть что, плакали теперь денежки...  Объявили, конечно, розыск, но куда там, фигура эта сняла приставной нос, сменила лохмотья на пиджак и клевые брюки, отмылась,конечно, добела, и ладный джентельмен вышел на большую дорогу... 
     А может все не так, может, залез, бедняга поглубже в свой подвал и удавился на ржавом гвозде? И вовсе он не чума,не злодей, со своей неразменной, и неизвестно еще, кому больше не повезло...Не знаю, только исчез он из наших мест, а когда снова появится, и вообще,в чем мораль всей истории, не берусь вам сказать. Думаю, нет в ней тайного смысла, зато ясно проглядывает упадок романтизма и отчаянная наша надежда на конвертируемость рубля.
 

Лукум испортился.

     Один мой приятель несколько лет тому назад разошелся с женой, она была волевой особой, к тому же любила решительных мужчин, а он тюфяк и растяпа, хотя добрый малый, и неглупый, вот такая произошла ошибка, и ничего не получилось у них, он еле ноги унес. Но прошло время, дурное забылось,  и оба вроде бы поняли, что вместе им все-таки лучше, чем врозь. Может, она его убедила, не знаю, но он говорит - сам понял, и пошел на свидание с ней. Она его у себя дома принимала, в бывшей его квартире, у него цветы, в портфеле бутылка притаилась, на случай, если все пойдет хорошо.
     Стук, он появляется, все довольно мило в начале, она всегда мягко стелила, и он, конечно, уши развесил. Не прошло и десяти минут, она ему очень по-свойски - "знаешь, на углу рахат-лукум, с орехамии не слишком сладкий, просто чудо, я не успела забежать, может, сходишь,купишь?"  Он растаял от такой фамильярности - что за вопрос, два шага,на углу... - и побежал.
     Вечер, час закрытия, у прилавка человек пять или шесть. Краснолицая колхозница покупает ириски, выкладывает четыреста рублей.   Ириски,   действительно,  красивы,  светло-коричневые кирпичики с большими белыми пятнами — орехов не пожалели,настоящий фундук. Вслед за колхозницей другая женщина, бледная, в очках,говорит - двести граммов мне, третья полкило, и четвертый - тоже ириски,и пятый... Все только ириски берут. А они удивительные, с настоящим орехом,и покупают их большими плитками, когда-то назывались - школьные, многие,наверное, помнят. Тут же рядом лежит рахат-лукум, скромные сероватые кубики,никто их не замечает, не берет, вот ириски -  да, а рахат никто. Может, ириски надо брать, думает приятель, но сомневается, бывшая жена сказала - бери лукум, очень хорош. На вид не очень, невзрачен по сравнению с ирисками, и никто его не берет, а ириски просто все, один за другим! А продавщица...  Надо было раньше о ней сказать - это чудо: нежная блондинка, мохнатые как ночь глаза плюс интеллигентный вид, с каждым обращается учтиво, даже интимно, находит отдельный язык. Дошла очередь до моего приятеля,он, преодолевая в себе сопротивление, говорит -"мне полкило рахата, то есть, лукума", и добавляет про себя - а не ириски, как всем. Он горд, что победил в себе вязкое сомнение, которое навевали однообразные поступки предыдущих покупателей.
     Продавщица смотрит на него - долго, с сочувствием, и нежно, робко, как будто он раковый больной, говорит — "мужчина..." Она красавица, блондинка, румянец, ажурные колготки, сиреневый фартучек, и "мужчина" говорит. В очереди ропот и смешки - выискался, деловой, все -ириски, а он лукум. За ним уже десяток народу выстроился, и все возмущены, хотя действуют явно против  себя - кто-то может без ирисок остаться,если очкарик этот послушается-таки общего настроения. А продавщица нежно продолжает, скромно, но убедительно:
     - Лукум у нас, представьте, не совсем свежий, даже можно сказать совсем не очень удался, я вам не советую...
     И так убедительно говорит, что мой приятель понимает - лукума ему не видать, не даст - и точка, потому что здоровье прежде всего. И сил настоять на своем он не чувствует, он и так уж отличилсяперед всеми со своим рахатом, а теперь еще и базарить... Он бы сразу поддался,если бы для себя покупал - какая разница, но тут большое дело, происходит примирение  и нужен именно лукум, а он, оказывается, плохой.
     - Говорили, был свежий... - бормочет он, хотя никаких доказательств у него, подумаешь, мнение жены, да еще бывшей, против продавщицына просвещенного мнения: жена считает, а продавщица знает, все время при рахате, видела, как желтел жир, старел, прогоркал, покрылся отвратительной пленкой...
     - Два дня тому брали... — он уже понимает,что обречен.
     - Ну-у, два дня... — она бровями показывает,что за эти два дня могло произойти. - Вы рискуете, - говорит, — не советую...
     Ни за что не продаст. Он в ужасе, знает —жена никогда не согласится, что плох рахат, то есть, лукум, пусть хоть сто продавщиц перед ней, вот такой она человек. А он вот другой, он не находит в себе ни сил, ни слов - убедить, купить и унести этот злосчастныйлукум, или рахат. Он так не может. И улыбнувшись изо всех сил, вздохнув,он произносит:
     - Ну, что же делать, если испорчен рахат,или лукум, что же делать... - И глаза его беспокойно шарят по полкам, чтобы найти какой-то выход, сохранить свое подмоченное достоинство перед продавщицей,очередью, женой...
     - Смотрите, ириски вот, школьные - кончаются...— это она его заманивает на общий путь. А за спиной уже новый напор мысли,все поняли - послушался шляпа, отпал рахат, и теперь всеми силами давятна него - не бери ириски, не бери, оставь нам, оставь!...
     Ну, что же делать, ни туда ему нельзя, ни сюда... И вдруг он, уже отчаянно блуждая глазами по полкам, видит скромную коробочку со сливочной помадкой. Его озаряет — дайте мне ее, он говорит. Продавщица слегка разочарована, но против помадки ничего не имеет, подает, он берет и выносит из магазина.
     Только он вышел, его словно ледяной водой обожгло: жена помадку ненавидит, как он мог забыть! И откуда вообще взяласьэта помадка дурацкая, когда посылали за лукумом, как теперь объяснить жене,как ее убедить, что испортился этот рахат, если уверена, что хороший...Хотя бы ириски купил, может, ей понравились бы, чудо как свежи. Нет, вряд ли, если уж прицепилась к рахату, не слезет, а как его добыть, лукум, если продавщица грудью стала. Жена бы, конечно, выдрала из нее...
     Он в волнении садится на скамейку, вскрывает коробочку, в ней толстенькие липкие кубики, он в отчаянии жует один за другим, обдумывая свое положение. Дело пропащее, он не может возвратиться, развести руками, просто и спокойно объяснить ей все, убедить, посмеяться вместе…  И неважно уже, отличный рахат или не отличный, лукум или не лукум. Он безумно устал за эти десять минут, как за десять лет совместной жизни,  и с ужасом думает - что же дальше будет… и просто не представляет,как вернуться, ну, просто нет у него настроения больше - он наперед знает,что будет - "ты не мужчина" - она скажет и будет права.
     Он встает и медленно идет, жует сладкое тесто с микроскопическими вкраплениями - надо же, цукат… Хоть бы ириски взял,как все, ведь свежие… Нет, позор - все хватают, и я туда же… Как сказать про рахат?  Не могу.  Никакого выхода, никакого!
     Он идет, думая о своей беде, не глядя по сторонам,и вдруг, очнувшись, видит, что пришел вовсе не туда, откуда совсем недавно выбежал за рахатом, полный надежд, а к собственному дому, стоит перед телефонной будкой, что на углу. Идти обратно? А рахат, а лукум?..  Он медленно пережевывает последнюю помадку. Теперь бы чаем смыть прилипчивую сладость. Дома, в уютном кресле, из большой глиняной кружки, и заварить покрепче…Он заходит в будку, набирает номер, слышит голос и решительно говорит:
     - Знаешь, не получилось, рахат испортился, ну, этот - лукум.

См. также Цикл рассказов "Здравствуй, Муха"